Единственный

Единственный

То, что рассекавшая лес тропинка была заасфальтирована, я ещё стерпел. Но когда наткнулся на скамейку и железную у скамейки урну, почувствовал, как душит меня запах летнего асфальта: запах, как от чужих потных кед. А чего это, думаю, я по асфальту расхаживаю, как в городе? И свернул.
Тут пахло иначе: земляной горечью. Блестели листья отцвётшего ландыша. Мелкий хворост хрустел под ногой.
И отошёл-то недалеко, раздвинул ветви – а там он стоит.
- Ну, - говорю, - здравствуй, что ли.

- Здравствуй, что ли, - говорю, а сам потихоньку в карман лезу – за ножом: привычка.
А ножа-то и нет. Не брал с собой ножа.

Вообще-то, сворачивая в лес, я догадывался, что мы можем встретиться. По обочине шоссе, по которому мы сюда добирались, в мелких плошках было желтым-желто от лисичек: пошёл гриб; пошёл, родимый. Совсем близко «сезон». Или – совсем уж на арго жадин с корзинами: «слой» («Как думаешь, слой уже или так?» - «Не, слой через недельку начнётся»).

Колосовик – гриб внезапный, взбалмошный. Поди угадай, где он нынче вылезет.
Давно как-то зазвал меня приятель по колосовики. Вернулись мы порожняком. Если не считать груза тёплой водки, комом лежавшей в желудке: повод был, согласитесь.
С тех пор как слышу про июльский гриб – сразу вспоминаю тёплую водку, не приносящую утешения, и летом по грибы не хожу.

- Ну, ты даёшь, - говорю. – Ишь где вылез!
Отсюда слышно было, как стучатся в причал скованные лодки и шлёпают по мелководью дебелые купальщицы с базы отдыха, как перекрикиваются пёстрые москвичи, ходящие по ягоды вдоль асфальта и восторгающиеся горячей, мелкой, пыльной земляникой.
Рискованное место для ценного гриба подосиновика.

- Пользуешься, - говорю, - что мелкий ещё. Куда тебя такого....
Он и правда только недавно вылупился. Хотя и с отметиною на шляпке уже: кто-то успел куснуть. Да ладно, все мы рождаемся не “чистой страницей” - ты ещё “там”, в сыром сумраке, а судьба успевает тебя коснуться: маменьку беременную в автобусе толкнут; отец, расстроенный на службе, слишком сердито заговорит рядом с чуткой мембраной материнского живота...
Тронуть гриб было боязно, как человеческого младенца.

Место я приметил и на следующий день пришёл туда снова.
В урне был свежий мусор: едоки мелкой и пыльной земляники прогуливались. Ну, думаю...
Нет – стоит, как стоял. Только чуть подрос.
- Не бойся, - говорю, - я без ножа.

С грибами разговаривать человеку не зазорно.
Гриб – не растение, между прочим. В растениях есть крахмал, а в грибах его нет. Зато в грибах есть – прямо как в организмах животных - гликоген.
Помнится, композитор Курёхин по телевизору рассказывал, что Ленин – это гриб. Много об этом шумели, но никто почему-то композитору не заметил, что сам Курёхин - тоже гриб.
Что такое гриб? Плодовое тело, которым выстрелила невидимая подземная грибница.
И любой из нас, с точки зрения природы, – плод, возросший на материнской грибнице, на мицелии из кровеносных сосудов своей матери, напитавших новое тело.
Я разговариваю с подосиновиком, как плодовое тело с плодовым телом.
- Давай, - говорю, - сфоткаемся, друг.

Погладил его по мокрой голове – и ушёл. А засыпая, представлял себе, как туман с озера садится на берег, как, чернея, мокнет лысая земля, и плодовое тело набухает влагой.
Хорошо после дождя или туманным утром быть грибом, - думал я.

Пришёл я к нему и на третье утро.
Он упорно шёл в рост.
Я обхватил ладонью его упругую ножку, подержался за неё, но выкручивать из земли не стал.
Ну, сами посудите: зачем мне один гриб? Супа из него не сваришь.

Радость непотребления – вот как это я называю.
С такой радостью смотришь, достигши определённого, спасительного, возраста, на проходящую мимо девушку: хороша Маша, да, к счастью, не наша: слишком молода, слишком упруга, слишком глупа, чтобы на неё всерьёз позариться.

А потом я уехал.
Перед отъездом сходил я на другой край леса, где не было асфальтированных дорожек и урн, и встретил там сразу трёх подосиновиков, и, признаюсь, не устоял перед хищническою натурой – выкрутил их и увёз.
А тот, одиночка, остался в лесу. Почему-то я почти уверен: никто его так и не сорвал. Многие рассудили бы, как я: куда он нужен, единственный-то...

Нехитрое такое правило для плодового тела: прав тот, кто вырастает на неудобном, негрибном месте, в негрибной сезон.
Пусть мир, как дешёвое мыло, сезонно пахнет горячим земляничным листом, а ты пахни приземной плодородной прелью.
Прав тот, кто вырастает в непромысловом количестве, в одиночку.
Ведь тех, что вылезли сразу партией, мы ам – и съели.
На подливку, для запаху, их хватило.

Долгой дорогой домой я всё думал о нём: должно быть, он вытянулся с тех пор, расправил края шляпки, и уже вызревают под шляпкой споры.

Сергей Брутман, из книги "Почерк ундервуда"