Уха

Выставлял я такой снимок:

Он - из моей "фотозаписной книжки". Там на флэшке были ещё всякие кадры с рыбками в ведре - чистый мусор. Они были удалены - после того, как сыграли свою роль в появлении текста, вошедшего в мою книгу "Настольная книга" (2012 г.). Но главным эскизом к тексту был, конечно, этот кадр.
А текст - он вот такой.

УХА

Говорят, уху от рыбного супа отличает отсутствие картошки.
Если бы только это...
Главное отличие - в щедрости, в свободном распоряжении рыбным запасом. В размашистости, с которою варят уху.
Хозяйка, купившая в магазине или на рынке нагулявшего жирок судака или даже редкого нынче сига, получит из него всё-таки суп, потому что судак или сиг - единственное, что у неё есть. Она принесла домой драгоценный камень, но не имеет к нему оправы.
Настоящую уху сварят рыбак или рыболов, или мать, жена, любовница рыболова. В общем, тот, кто сам наловил рыбы - всякой, без выбору.

Едал я идеальную уху, а как же. На берегу, а где же ещё. В сумерках, как правило: то есть когда даже настоящие ловцы - на всю голову рыболовы - успевают устать от речной ряби.
«Не оборачивается тот, кто смотрит на звезду» - сказал восточный мудрец, будто бы следивший за удильщиками, что застыли среди искристых звёзд, рассыпанных по волнам. Они ни на что не оборачиваются, это факт.
Как-то, пробираясь с корзиной вдоль озера, я вышел на облюбованное ими место - с кострищем, сушилом, рогульками, тяпляпистой столешницей на пне. Судя по состоянию окурков, рыбалка закончилась дня два назад. При этом стойбище удильщиков было утыкано рослыми подосиновиками, которые спустились сюда в поисках влаги, и старейшина красноголового племени так напитался озёрным туманом, что виден был шагов за тридцать. Любой соблазнился бы такими ладными грибами - но эти одержимые ими пренебрегли. А скорее не заметили вовсе.

Ослепшие за день от солнечных зайчиков, они собираются у кострища, хлябая заколенниками. И бросают в желтоватую воду котелка мелкое серебро, как гости бросают жертвенную монету гению места, чтобы вернуться в это место снова.
Такую мелочь глупо нести домой, и не для того возились, отцепляя её с крючка. Она и её чешуя дают первый навар, густой и клейкий. Потом их вычерпнут ложкой, откинут в кусты, и лишь тогда в котелок бухнутся, брызгаясь, тяжёлые перламутровые звенья рыбы крупной, желанной.
Рогульки поднимаются повыше, чтобы огонь не слишком торопил воду.
Уху нельзя накрывать крышкой. Домохозяйка может об этом забыть, а у котелка крышки вовсе нет, и всё будет правильно.
Уха гудит понизу и взбулькивает поверху. Время от времени из глубин поднимаются окатистый бок или белоглазая морда. Вокруг них, как у речного порога, бьются горошины перца и лист лавра.
Заглядывая в невидящие рыбьи глаза, рыболовы вспоминают историю противостояния. В котелке их разговора, тоже бубнящем, кипят рассказы о коварстве и упорстве. Кружок Гомеров по очереди поёт о Троянской войне рыб и человеков, о прекрасной Елене из породы щук, о блёснах и мормышках хитроумного Улисса.
Их песнь - такая же необходимая приправа, как душистый перец. Они врут, я посмеиваюсь, пока тот, что меньше всех увлечён (или меньше всех поймал), не вспоминает - минуте к двадцатой бульонного бубнежа, - что пора уху осадить. Он льёт в котелок водку, и кто-нибудь обязательно напоминает: «Ну-ну, не больно усердствуй... Хорош уже!» и даже вырывает у него бутылку.
Уха остограммлена, и остаётся последний штришок - который отличает береговую, мужскую уху от той, что сварит тебе дома жена: из костра извлекается обуглившаяся ветка, пепел с неё оббивается о сапог, головню держат минутку в ухе, вызывая духов костра и переселяя их в варево. Чистое щегольство береговых ведьмаков, сверкающих белками глаз сквозь сгущающиеся сумерки.
«Черемши бы набрал», - бросают мне, бездельнику. А я и набрал: походил и нашёл молодых, ещё в белой обёртке, перьев медвежьего лука; надрал их вместе с нежными луковками. Можете тыкать ими в соль, шатуны, отирая излишек соли о хлеб.
И мне наливают - и ухи в золотых дембельских позументах, и того, что к ней полагается.
Ибо водку не закусывают ухой и уху не запивают водкой: то и другое - равноценные ингредиенты сидения на берегу, при первой смутной звезде, под шлепки воды о песок. И трудно сказать, от чего ты вдруг опьянел настолько, что стал влезать в разговоры о схватке шершавого человека и скользкой рыбы: от водки, от ухи или от коллективного мужского одиночества.

Мужского одиночества, да... Без этой детали уха может сильно пострадать.
Однажды мы жили на берегу озера изрядной компанией. К сожалению, это была не чисто мужская компания. К сожалению, в ней была женщина. И, к сожалению, мне хотелось, чтобы она обращала на меня внимание. Такое, знаете ли, безотчётное и потому невинное желание. Может быть, я бы предпочёл, чтобы мы оставались втроём: она, я и озеро. Хотя было это невозможно и ненужно...
Может быть, и мои товарищи этого желали бы. Но у них имелось занятие: они отправились рыбачить. Уплыли далеко, скрылись за камышом, и их местопребывание выдавали лишь ревнивые крики чаек.
Мы долго оставались без них, но это ничего не значило: там, в озере, они пребывали в молчании, но совместно, а мы, на берегу, оставались порознь, даже перебрасываясь фразами. Но я не открывал своей досады.

Они вернулись с лицами, натёртыми ветром и солнцем. Принесли десяток каких-то ерундовин и одного щурёнка, долговязого, как все подростки. Рыб, ещё не уснувших окончательно, пустили в ведро с водою. Она гладила пальцем их мокрые спины и смеялась. И хвалила рыбаков. И радовалась, что можно будет сварить суп не из консервов.
«Уху», - поправил я. И изложил рецепт правильной ухи.
Я предупредил, что наша рыбная мелочь настолько мелка, что просто так закладывать её нельзя, а надо завернуть её в марлю, чтобы легче было удалить.
Марли она не нашла, а нашла кусок тюля в розочках, и я сказал, что сойдёт.
Мы опустили в воду этот мешочек в розочках, и морковину, и луковицу, а потом мелочь сдала свой пост щурёнку, и приправы у нас были, какие надо, и всё, что надо, мы разлили по мискам и стаканам... и, первой хлебнув ухи, она вскочила с лавки, едва не своротив со стола кастрюлю.
Ничего горше я не пробовал прежде. Надеюсь не попробовать ничего горше впредь. Надеюсь, даже лекарства, которые заставят меня пить ради продления жизни, будут не так горьки.

Она предположила, что всему виною - тюль. Тюль был старый, стираный, а стиральный порошок - штука едкая.
«Да, это мы маху дали», - сказал я. Хотя уже знал настоящую причину.
На меня, видите ли, нашло затмение. Я же ляпнул, что мелочь никто не чистит, а на самом деле с неё не счищают чешую, но обязательно потрошат и промывают. Даже в мелкой рыбе достаточно желчи.

Конечно, получилось это нечаянно.
Наверное, нечаянно.
Но вообще-то так и должно было случиться, потому что мужская скрытая горечь неудержима. Капли её достаточно, чтобы пропитать собою весь мир вокруг.
Вот почему важнее лаврушки при варке ухи - сознание своей удачливости, и не только рыбацкой, а также усталая отрешённость.
И чтоб никаких ничейных женщин даже рядом не стояло.