Ари Шер "И снова о прошлом..." рассказ

У моей бабушки по отцу не заладилась карьера актрисы, и, будучи талантливой художницей, она стала писать декорации к спектаклям. Когда родился мой отец, деда вскоре арестовали. Из лагеря он отправился на фронт воевать в штрафном батальоне и, конечно, погиб. После него осталось несколько фотокарточек, писем и кое-какие вещицы из дворянского прошлого. О том, какой это был чудесный человек, я знал по рассказам бабушки и письмам со старой орфографией, которые она мне читала. Выйдя на пенсию, бабушка ушла в живопись. Пока мой отец был ребёнком, она стала первым, хотя и невольным его учителем рисования, но, после школы папе пришлось поступить в технический вуз. Зная людей искусства, бабушка отвадила сына от ненадёжной творческой профессии, хоть ему и передалась её натура, рассудив, что успешная карьера в искусстве - крайне редкое везение, а большинство актёров ездят по периферии, вынося поднос: «Кушать подано!» или играют задние ноги лошади да часто спиваются. Художники тоже, если «не прогибаются под власть, да «ленинов» или «рабочих-колхозников» не паяют в духе соцреализма», то, в лучшем случае, преподают, а это работа не благодарная, а в худшем случае работают истопниками, дворниками или сторожами… как спел Борис Борисович: «поколение дворников и сторожей…», и велела сыну получать высшее образование, желательно, не гуманитарное, устроиться на работу, где стабильная зарплата, а потом уже делать то, что нравится. Папа, не склонный к точным наукам, бесконечно уважал мать, и, вняв её доводам, поступил в технический вуз, но, всё ж-таки, стал, втайне от неё, три вечера в неделю заниматься в изостудии.
Окончив, с горем пополам, институт, отец стал инженером в одном из НИИ. Работу свою он ненавидел, чертить, стоя за кульманом, не любил, частенько рисовал на рабочем месте, тащил домой всё, что можно было безнаказанно утянуть со склада: карандаши, ластики, ватман, а вечерами ходил в изостудию. В результате, он поступил на вечернее отделение педагогического института, на художественно-графический факультет. Узнав об этом, его мать обречённо махнула рукой. Все вечера и субботу отец проводил в институте.
Получив диплом школьного учителя рисования и черчения, отец познакомился с моей мамой, только что окончившей школу, студенткой-первокурсницей, на своё горе, полюбившей моего непутёвого отца, они вскоре поженились, и в 1966-м году, родился я. К моему рождению отец готов не был. Ему хотелось жить в искусстве, не тратя творческое время на то, чтобы зарабатывать деньги на семью. Уволившись из НИИ, он пробовал работать в школе, но педагогом не был, ребята его не слушались, он ударил ученика, который его довёл, был уволен и пошёл на завод художником-оформителем. По выходным он продавал в парке картинки, рискуя быть пойманным милицией. С начала он попивал зимой для согрева, а потом завёл фляжку и стал пить всё чаще. Постепенно он «оброс» новыми знакомыми, связанными с искусством.
Моё детство было интересным, а до семи лет ещё и радостным. Родители были ещё весёлыми, энергичными… Я был добродушным, глупым и прожорливым парнем. Наверно, поэтому и вымахал. Но, несмотря на большой рост и силу, я был плаксив, как девочка, дружил с девчонками, хорошо их понимал, сочувствовал им и никогда не дразнил. У меня были куклы, плюшевые звери, но и в футбол я играл не плохо, если, конечно, стоял на воротах.
Жизнь наша перевернулась, когда случилось самое страшное горе в жизни нашей семьи. Глотнув формалин вместо воды, по недосмотру бестолковой и неряшливой бабушки по маме, забывшей стакан на тумбочке, в мучениях погибла моя сестрёнка, и бабушку свалил инсульт. Мама водила меня к ней в больницу. Никогда не забуду это желтое лицо на фоне подушки с печатью. Не хватило места в палате, и бабушка провела последние дни жизни в больничном коридоре. После сороковин, мама, прибираясь в квартире, находила сухари, кусочки сахара, карамельки, баранки, печенья в укромных уголках шкафов да тумбочек - так бабушка, пережившая войну, боялась голода. Какое-то время после того, как на моих глазах погибла сестра, я стал невменяем и на некоторое время был помещён в коррекционную школу.
В нашей семье надолго погасло солнце, а для моих родителей оно так и не зажглось, потому что они не смогли это пережить. Отец всё больше спивался, мама заболела, оба стали рассеянными и взлохмаченными, с одинаковыми движениями, в одинаковых джинсах, которые, раз оказавшись на их тощих задках и длинных ногах, уже не снимались. Такими же заношенными были их свитера с орнаментом из оленей-кривоножек.
С детства я посещал тайную воскресную школу у знакомого православного священника. Об этом нельзя было болтать никому, но прихвастнуть хотелось. Это же целый мир! Там был очень интересный театр из авторских кукол, сделанных из какой-то ветоши, расписанных красками и освещаемых софитами. Их искусно оживлял молодой человек в подряснике. Настоящий артист! На этих камерных спектаклях мы прошли весь закон Божий, историю церкви, Ветхого и Нового Завета. И я был удивлён тому, насколько Ветхий завет эротичен. Или это у меня возраст был такой, что мне повсюду секс мерещился… да, я ещё не понимал того, что влюбился. Я это понял года через полтора, когда стало уже поздно. Прозевали мои убитые горем родители своего дурня…
В школе для дебилов я мучился лет до 12-ти, но, благодаря ей, без экзаменов попал в художественную школу, правда, в коррекционный класс, где нас учил папин приятель, не просыхающий Дрюня, над которым мы за глаза посмеивались. В художественной школе мы вдохновенно шалили. Зимой в её уютном дворике играли в снежки, осенью прыгали в кучи листьев. Там было весело и как-то тепло. Учиться я ленился, и ветер гулял в моей голове. Учил я только историю искусства, так как вёл её у нас самый прекрасный человек в мире, как мне казалось. Выглядел он потрясающе, особенно для СССР. Это был молодой, импозантный мужчина с мушкетёрской бородкой, волосами до плеч и с шейной косынкой. Одевался он изящно, по-европейски. Носил замшевую обувь, на наших-то улицах, причём, светло-бежевую и при этом - чистую! Человек тот мне нравился, как никто, и мне всё время хотелось с ним находиться, что я и делал, садясь прямо перед ним, несмотря на ропот тех, кто ниже ростом, так как я загораживал обзор, оставался после занятий «помочь», и был рад тому, что между нами возникло подобие дружбы. Когда он разговаривал со мной, я был счастлив! Стал тщательно одеваться, подолгу мыться, следить за ногтями, старательно расчёсывать и укладывать, отросшие до максимально допустимой в советские годы длинны, волосы, завёл себе шейную косынку, стал пользоваться одеколоном. Делал всё, чтобы нравиться. И единственная наука, которой я уделял внимание, была история искусства.
Лет в 12-ть я был возвращён в нормальную школу, но слухи-то бегут впереди, и меня встретили так: «Дебил пришёл!», но тут же разбежались - я был слишком крупным. У нас же как – слабеньких только здоровы травить, потому что сами - дебилы! Но, зато хоть в этом мне повезло.
Меня так и не приняли в пионеры: «Ты, - говорят, - баласт!» Я был самым тупым в классе, учился на колы и двойки. Тройки в четвертях мне рисовали, чтобы не портить статистику. Однако, эти два года вспоминаю с теплотой, так как жизнь моя была насыщенной и полна творчества. Я увлекался гитарой, но профессионально играть так и не научился, затем решил, было, заняться писательством и делать иллюстрации к своим книгам, но мама показала мои сочинения нашему другу, писателю Юрию Карабчеевскому. Тот сказал ей, что способностей у меня «маловато» и: «пусть лучше рисует». У него самого сын, Димка, неплохой художник, какое-то время учившийся у Биргера, и мама, прислушавшись к его словам, сказала мне: «Чтобы создавать литературные произведения, нужно знать жизнь, для чего больше читать, общаться, сменить несколько мест работы, поездить, узнавая мир, поведение и психологию разных людей, пережить любовь, потери. Лермонтов был военным, у Пушкина было шестеро детей и должность камер-юнкера. Пастернак был переводчиком, Чехов и Булгаков - врачами. Все, кроме писательства, много работали, служили, жили полноценной жизнью…»
Родители надеялись на то, что сын увлечётся профессией и забудет свою блажь писательства, но я упорно продолжал украдкой баловаться графоманией, так как писательский зуд был сильнее доводов рассудка.
Однако, всё шло к тому, чтобы мне быть художником. Это у меня получалось лучше всего остального. Но, на самом-то деле, и художник-то я плохонький, скорее всего - «культурный бездельник», предпочитающий труду праздник жизни – вечеринки с выпивкой, к чему я рано стал привыкать, «квартирники», выставки да спектакли андеграунда, чтение запрещённой литературы… мы всем этим жили тогда.
Меня с раннего детства водили к художникам, писателям, актёрам, музыкантам… бывал я в разных домах. Дмитрий Константинович Мочальский, царствие ему небесное, позже очень нам помог. У нас хранятся кое-какие зарисовки Таира Теймур Оглы Салахова, незабвенного Юрия Ивановича Пименова, у которого я был частым гостем, даже рисунков Анатолия Зверева было полно, так как они с отцом когда-то давно вместе пили, например, прекрасный портрет мамы, которые они потом продали, чтобы меня в питерскую Академию устроить по большому блату. Но это уже отдельная история, которая на целый рассказ потянет.
У нас Зверев бывал, но не при мне, иначе я бы это помнил. Но частенько бывали другие незаурядные художники, например, Конышева, Сутягин.
Кроме художественной школы, меня стали водить в мастерскую к художнику на платные занятия, отдавая ему 50 рублей в месяц, что для нас было очень дорого. Художник этот был каким-то недобрым. Его чёрные глаза всегда смотрели сердито. Заниматься у него мне, в общем-то нравилось, но больше, конечно же, я любил художественную школу, хотя и не любовь к искусству гнала меня туда.
Я обожал своего педагога по истории искусства, не понимая того, почему мне хотелось всё время говорить о нём с кем-нибудь. И я иногда говорил о нём с друзьями, но те не понимали, зачем я зациклился на каком-то дядьке, пусть даже и очень хорошем. Тогда я поговорил о нём с мамой. Она слушала меня, молча и, как всегда, грустно. Отец быстро сворачивал разговор: «Ну что же, рад, что у тебя такой хороший преподаватель!» и уходил от меня к своим абстракциям, которые завораживали меня загадочной глубиной или к друзьям, художникам, интеллектуалам от искусства вперемешку с православной интеллигенцией и хиппи. Мама против этих вечеринок не возражала, поддерживая отца. Понимала то, что ему это необходимо, да и сама она тоже рада была развеяться и сразу преображалась, надевая красивые платья, делая макияж, причёску… ей тоже хотелось забыть… хотя бы не время. Таким образом, я остался наедине со своим новым чувством и пассивно плыл по течению жизни к неизбежной развязке, и четырнадцати годам я уже понял то, что впервые полюбил… но, почему-то, мужчину, того самого педагога по истории искусства.
И вот, в один из вечеров, пригласив меня к себе домой и, слегка подпоив, он сделал со мной всё, что хотел. И мне это… понравилось. Да. Так я потерял невинность, и… с мужчиной! И после того незабываемого первого в моей жизни интимного свидания мы стали регулярно встречаться. Это было не трудно.
В художественную школу к тому времени, я добирался самостоятельно, уже без сопровождения отца. Тем более, и ранее, обратно уже именно я вёл папу домой, так как они с Дрюней обязательно выпивали. И давно уже я ездил туда сам. Дома говорил, что хочу ещё позаниматься или, например, «у приятеля делаю уроки». Родители никогда не проверяли истинность моих слов, приятелям не звонили, не просили дать им трубку, а просто говорили: «Хорошо, если заночуешь, позвони» или вообще молчали. Им после смерти сестры уже ничего не было интересно. Главное, чтобы я был накормлен и старательно учился.
А я запустил учёбу, нахватал двоек даже по живописи, а художник-частник, со злой усмешкой вернул мне конверт с пятьюдесятью рублями, так как я за целый месяц ни разу не появился на занятиях. Я и забыл про него в своей эйфории!
Каждый вечер приезжал к возлюбленному и часто оставался с ним до утра. И если я не решал прогулять школу, то он привозил меня прямо к школьному зданию с торца, где не было окон, жарко целовал меня и говорил: «До вечера! Люблю тебя!»
Как же я был тогда счастлив! Меня не очень беспокоило то, что со мной происходит нечто противозаконное, даже преступное. Я просто перестал ходить на исповедь, и когда застал-таки, несмотря на то, что старался его избегать, у нас в гостях священника, спокойно солгал ему о том, что бабка одного из учеников нашей школы заметила меня на службе и брякнула внуку, а тот - в школе. Теперь они грозятся устроить моей маме неприятности, если ещё раз увидят меня в церкви, а она итак болеет. Последнее - единственное, что, к сожалению, было правдой. Сначала, пару лет спустя, после гибели сестры, мама просто недомогала, списывая это на усталость. Потом она всё чаще ложилась. И, вот, она стала ходить по врачам, и у неё нашли рак. Несколько лет боролась мама с болезнью и дожила до моего питерского студенчества. Мне шёл девятнадцатый год, когда она отошла в мир иной. Сейчас ей было бы слегка за 70-т… не увидела она нашего весёлого времени…
Те времена вспоминают с ностальгией только мужики «без башни», как я. Мы были подростками, а в очередях за продуктами, туалетной бумагой и прочим товаром, а также в поликлиники, учреждения всякие стояли наши бедные мамы и бабушки. Человек с гирляндой из рулонов туалетной бумаги на шее вызывал у прохожих не улыбку или недоумение, а… зависть! Почти ничего не купить было в магазинах, а рынок был очень дорогой. Стиральной машины у многих людей не было, и вообще, быт советских времён был тяжёлым даже в столице. Одевались люди плохо. Но эту сторону жизни я не замечал, а порхал, как самая гигантская бабочка в мире.
Стены моего угла за шкафом, как у большинства подростков, украшали фотографии уважаемых мной, личностей. Конечно, Джон Леннон в круглых очках, обросший, как Иисус Христос, и Йоко Оно с гривой чёрных волос, Франсуаза Саган в светло-голубой рубашке и джинсах, Булат Окуджава с сигаретой, Сергей Параджанов, Борис Пастернак, Осип Мандельштам. Характерный профиль Ахматовой в исполнении художника Анненкова, любимые актёры: Олег Даль, Леонид Енгибаров, Олег Янковский в роли Мюнхгаузена, а позже - Дастинг Хофман в роли из фильма «Человек дождя». И, конечно же, фотографии любовника у меня были повсюду – и в школьной сумке, и под стеклом на письменном столе, и на стене, рядом с изголовьем. У меня всё ещё «жил» плюшевый котик. Я смотрел любимые фильмы, слушал любимую музыку, читал любимые книги, но в самое последнее время у меня был только один интерес. Это раньше, лет до 12-ти, я мог увлечься актёром в какой-нибудь роли или литературным героем, когда-то даже писал письма Леонардо Да Винчи!.. Теперь же я любил реального человека из плоти и крови, причём, далеко не платонически. То, что любовь моя «какая-то не такая», я чувствовал, и это было самой главной тайной моей жизни. Но у матери я, всё-таки, перед сном, когда свет был уже погашен, и она не могла видеть моего лица, спросил: «Бывает ли такое, что двое мужчин ведут себя так, как будто бы они - влюблённые?» - «А где ты об этом узнал? – спросила мать. Я сослался на древнегреческих философов, Сократа, например, которые, говоря о любви, вообще не берут в расчет женщин, а имеют в виду только юношей. То, за что в СССР сажали, в Древней Греции было в порядке вещей. А «хорошая женщина» должна была вести себя так же, как черепаха в панцире. Сидеть дома с хозяйством и детьми. Любовь и прочие радости – это только для мужчин. Разве что, у гетер было больше прав и свободы. Мама рассказала мне всё, что она об этой «патологии» знала, добавив то, что мне ещё рано читать такую литературу и об этом с кем-нибудь разговаривать, «тебя не поймут», а лучше бы налечь на школьную программу, а то меня снова отправят в спецшколу со всеми этими древнегреческими философами.
Теперь я знал о том, что со мной не всё нормально. Почему-то тянет к своему полу… Близость с женщиной у меня была за всю жизнь лишь единожды, и сразу «в яблочко». Тогда зародилась жизнь моего единственного ребёнка. До и после этого знаменательного события только мужчины меня интересовали, несмотря на то, что я всегда был верующим, будучи согласен с мамой, считаю всякий гомосексуализм отклонением и патологией, но организму, оказывается, не прикажешь. И я каждый раз летел, как на крыльях… к нему. К человеку, который, по сути, меня совратил. Но я не был в обиде на него за это, так как безумно его любил, восхищаясь им, уважая его, несмотря на его излишнюю раскованность в том, что происходило между нами, когда мы были наедине... о том, как это происходило, я подробно рассказывать, разумеется, не буду, думаю, что итак можно вообразить…
Лгать я научился виртуозно! Я обманывал всех. И мне верили! Летом, солгав родителям про то, что со студентами-археологами еду на раскопки, отправился в Крым с любимым. Это было моим последним беззаботным счастьем в жизни. Возвращаться в город не хотелось. Обросший буйными кудрями и загорелый, как цыган, выросший так, что моему любимому пришлось обновить мне гардероб, я не мог сдержать слёз в день отъезда – так было хорошо! Я тогда перешёл в восьмой класс. Пора было готовиться к поступлению в училище через год, но я бездельничал, летая в эмпиреях.
Спивающийся Дрюня да строгий, черноглазый художник-частник, давали хоть какую-то подготовку, но я был лоботрясом. Предпочитал писать абстракцию, белый стих и рассказы - поток сознания без всякого смысла… и, конечно же, любил «повеселиться, особенно пожрать», а главное то, что, думая только о свалившейся на меня необычной первой любви, не был в состоянии сосредоточиться на учёбе, которая мне, и без того, не давалась. Почти каждый вечер я бывал в гостях у своего обоже, и было мне, мягко говоря, не до уроков. Я забросил всё, хотя итак был безнадёжно-тупой и еле держался, чтобы не угодить снова в школу для дебилов, которой меня постоянно стращали учителя и родители. Со мной, ближе к весне, занимались репетиторы, что меня злило, так как мешало моей интимной жизни, но даже с их помощью я еле сдал экзамены за 8 классов, и моё свидетельство было сплошь из троек - «три пишем, два в уме» для статистики.
После окончания 8-го класса в 1981 году я пробовал поступить в Московское училище «Памяти 1905 года» на театральное отделение. Но там меня сразу же завернули. Особенно визжала некая Лизавета Журавлёва, противная толстая тётка, похожая на какую-то чиновницу, злую врачиху или тётку из регистратуры в районной поликлинике, школьную училку, а никак не на художника, заявив, что у меня вообще нет никаких способностей…
Смертельно расстроенный, вечером, на пустыре, сидя у костра и глядя в огонь, я выпил бутылку вина, а потом, шатаясь, поехал к милому. Идти в девятый класс (в те годы школа была ещё десятилеткой) не хотелось. Ходить в школу надоело. Но с другой стороны, с художественной школой тоже было жалко расставаться. Однако, выхода у меня не было, так как я не мог себе представить того, как возможно сдавать алгебру, обществоведение, историю, английский язык, физику, химию…
Меня отфутболили ещё из нескольких мест, имеющих статус техникума. В ТХТУ меня также завернул на просмотре гадкий Кирцер, блатместер-взяточник. А ещё ветеран войны с ранением в голову, от чего он потерял один глаз! Как людей жизнь-то портит! Недобрал баллов на вступительных испытаниях я в Калининское училище, да и ездить туда, как и в Абрамцевское, куда я тоже не попал, было очень далеко, и мне чудом удалось попасть лишь в специальное ПТУ, без вступительных экзаменов, на, так называемые, народные промыслы. Там вырезали из дерева и расписывали деревянные ложки, матрёшки, хлебные доски… создавали глиняные свистульки, барынь, лошадок, диковинных зверей, а также, жостовские подносы с розами, плели кружева, вышивали и прочее. Преподавали там мастера из многих провинциальных школ ремёсел - Жостово, Городец, Федоскино, Палех, Филимоново, Хохлома и прочие знаменитые наши «фирмы» народных промыслов.
Придя в это ПТУ на день открытых дверей, я долго выбирал, на какое отделение идти, рассматривал стенды с работами выпускников и думал, что выбрать, не только из-за красоты результата, но и по такому принципу: смогу ли я с этим справиться. Каслинское литьё и кузнечный промысел, Жостово, Гжель и хрусталь, были мной отклонены за их невероятной трудоёмкостью. Зато рогатые звери с длинными шеями, переливающиеся от глазури, привлекли моё внимание сразу. Стал думать, какой местности гончарные промыслы выбрать. Их могло быть несколько, и нужно было составить список желательных.
Стал смотреть на изделия выпускников в витрине. Дымковская и Филимоновская игрушки показались мне излишне яркими и скучными по конфигурации. С негодованием отверг аляповатые Тульские игрушки, так как Тулу, этот грязный город, не выношу, и не собирался ни покупать, ни есть, ни носить, ни, тем более, производить ничего тульского.
Остановился на Абашевской игрушке, а ещё, выбрал Каргопольскую, Унечскую, Вырковскую, Воронежскую, Плешковскую и Скопинский гончарный промысел. Передал составленный список секретарю, и меня записали в группу, где народу было совсем мало. Все, не будь дураками, подались на Жостово, Гжель, Палех, Федоскино, Вологодское кружево и Павлово-Посадские шали и прочие знаменитые да любимые не только туристами, но и местными, мастерские. Облюбованные же мной, в основном, свистульки - диковинные звери с длинными шеями, большими, «параболическими» рогами и забавными изогнутыми хвостами вместо задних ног нравились лишь горстке интеллигентных дам, купивших такой сувенир в поездке и хранящих его потом на книжной полке.
После зачисления в ПТУ, у меня оставалось ещё полтора летних месяца, и я был уверен в том, что опять поеду куда-нибудь с любимым, но его телефон, вот уже три недели, как перестал отвечать! И тогда я поехал к нему, но дома тоже никого не оказалось, несмотря на то, что я очень долго звонил в дверь, никто так и не отозвался. Припав ухом к двери, не услышал ни звука. Я звонил отовсюду, изо всех автоматов, и, как только выдавалась возможность, ехал снова к нему и проводил под дверью по нескольку часов. Когда я пошёл выяснять, в чём дело, в художественную школу, она оказалась закрыта, и только один преподаватель, высунувшись из окна, сказал мне, что канцелярия и администрация на каникулах, и только они одни там остались, те, у кого там мастерские. Такое в те годы было, что у, преподающих в учебных заведениях, художников мастерские были прямо там, и занимали весь верхний этаж.
Я был встревожен и огорчён. Мне ничего не оставалось делать, как ехать к бабушке в Одессу. Там, конечно, хорошо. Плавал много, загорел так, что стал похож на индуса. Писал одесские улочки, порт с какими-то железными бочками, лодки на море… но безумно тосковал по своей любви, время от времени бегая на переговорный пункт, тщетно пытаясь что-нибудь разузнать о пропавшем возлюбленном. И вот, творческое лето у моря закончилось, и нужно было идти в ПТУ.
Так я стал пэтэушником. При слове «пэтэушник» воображению рисуется брутальный юноша, с тяжёлой челюстью, коротким носом картошкой, цепочкой на шее, стриженный под панка, как было модно, с мозолистыми руками, смотрящий исподлобья. И теперь я тоже учащийся ПТУ. Конечно же, наше, по сути, художественное училище называлось словом «ПТУ» лишь номинально. Будь оно сейчас, то называлось бы, как-нибудь, вроде «художественного лицея народных декоративно-прикладных искусств» или даже его повысили бы до колледжа. Но его нет, а у меня осталась лишь память о том, каким оно было дивным. Но я не сразу это понял из-за тоски по пропавшему другу, а когда понял, то учиться оставалось уже не долго.
Пропал мой любимый. Из художественной школы он, как оказалось, уволился, телефон его не отвечал, а на мои звонки в дверь так никто и не отозвался. Я писал ему письма и подсовывал их прямо под дверь, но ответа не было. Исчез человек, и как будто и не было его. Но я не сдавался, искал и через справочную, да так его и не нашёл. До сих пор не знаю, что с ним тогда случилось.
Депрессия навалилась страшная. Я не находил себе места от тоски. Учился из рук вон плохо, на занятиях был невнимателен, не слушал. И лишь тогда, когда отец очень строго со мной поговорил, рассказав мне о том, какой у матери диагноз, я взялся-таки за ум. Учёба, хотя бы, отвлекала от тоски.
Училище наше располагалось в подмосковном лесном городке, среди соснового бора, где, кроме него, находились: общежитие для учащихся, лесная школа и санаторий для реабилитации людей с инвалидностью или ослабленным здоровьем. Многие учащиеся были больны, пришли из находящейся рядом лесной школы-интерната. Там было много ребят с ДЦП, синдромом Дауна, аутизмом, глухих и слабослышащих. Многие из них были сиротами. Кроме ближайшей лесной школы, были выпускники из других спецшкол, окончившие в 18 лет всего 8 классов.
Сейчас на месте всего этого великолепия - банкетный комплекс. Вокруг - коттеджный посёлок для буржуев, и уже никто не помнит о том, что там было до девяностых. Как будто в стране исчезли все инвалиды, или им стало «не нужно» учиться творческим профессиям. Но в 1981 году никому и в голову-то прийти не могло то, что в стране что-то изменится спустя десять лет.
Учёба мне, в общем-то, нравилась, люди там были очень хорошие, но я ленив и в депрессии. Люблю рисовать и лепить лишь то, что хочу, а делать вещи по правилам и в определённом стиле было скучно и лень. Но родители требовали, чтобы я хорошо учился, так как они, даже, если бы и смогли всю жизнь со мной нянчиться, то в стране такие законы, что за тунеядство высылали за 101-й километр.
Приходилось учиться. Нас учили делать глиняные игрушки. Но как же тяжело мне это давалось! Еле успевал, ничего не получалось. Да ещё и эти мои безуспешные поиски!.. Преподавали у нас скромные интеллигентные люди из провинциальных городов. Любили студентов, и мы тоже их любили. Рядом с этим нашим городком был выставочный зал, где хороший директор выставлял опальных художников, вроде моего отца и его друзей. Смотреть их шизоидные картины было интересно. Мы с друзьями, бывало, захаживали. Нас там поили чаем, и было интересно общаться с этими художниками, директором и сотрудниками зала.
В комнате общежития мы жили вчетвером. Хорошо ладили, и до сих пор я с этими своими друзьями связь не теряю, но тогда я очень сильно тосковал. Суббота в те годы для всех школ и прочих учебных заведений была рабочей. Мы учились часов до трёх-четырёх, и я после окончания занятий, бежал на электричку, чтобы поскорей оказаться дома, где мокрым от слёз, лицом утыкался в мамин свитер с колченогими оленями. Ехать назад на следующий вечер не хотелось, и я рано утром в понедельник бежал на электричку, чтобы не опоздать к первой паре. Долго страдал я из-за своей потери. Был, как в полусне, как в тумане…
Смерти Брежнева никто не ждал, а такие наивные мальчики, как я, были уверены в том, что скоро придёт коммунизм. Начитавшись антиутопий вроде «Мы» Замятина, я этого, конечно же, не хотел и боялся, но был уверен в том, что: «Победа коммунизма неизбежна!» и обречённо ждал этой страшной развязки, как грешник - конца света, не представляя себе даже того, что буду тогда делать и как стану жить в мире, где не будет ничего своего, а всё станет общим.
Вскоре после Брежнева, умер, сменивший его, Юрий Андропов, и сразу прекратилось вылавливание повсюду «прогульщиков». Его сменил какой-то невнятный Черненко, похожий на полярную сову, запомнившийся неудавшейся попыткой устроить школьную реформу, вероятно, нацеленную на то, чтобы, искоренив интеллигенцию, воспитать тупых, малограмотных спортсменов.
Мне исполнилось 17 лет, я заканчивал учёбу в ПТУ, готовясь к диплому и подрабатывал курьером у мамы в институте. Диплом я худо-бедно защитил. Четвёрку мне натянули. Дипломную игрушку в виде двуглавого бычка с хвостом, как у скорпиона, разрешили взять домой, так как им эта «поделка» была не нужна. До сих пор храню её, вожу с собой, и хвостик ему дважды приклеивал. Он стал последней моей работой по керамике. Так и не пригодилась мне эта профессия. Распределения от училища мне не дали, как профессионально непригодному. Но я не расстроился. Потому что меня ждал предел мечтаний.
Отец и бабушка подсуетились, подкатившись к Мочальскому, и чудом устроили меня в Ленинградский институт Репина. Это было последним подарком от них перед их гибелью, продавших для нехилой взятки всё, что только было можно продать, и наделавших ещё и долгов. И осенью 1983 года я в Питере шёл на занятия, краснея и смущаясь от того, что блатной. Потом, правда выяснилось то, что по блату у нас вся группа, те, кто «не по блату», за очень большие деньги несколько лет занимались с преподавателями из этого вуза. Они все, шутя, называли себя «позвоночными», то есть, поступили по звонку. Там я узнал о том, что такое питерский снобизм. И, зачем-то доказывая им то, что я не хуже их, я там задурил, заигравшись в богему. Создал на чердаке ветхого здания под снос объединение творческих людей – «Дом наивных», стал чаще выпивать, а учиться-то, и забыл, а когда вспомнил, уже близилась сессия, а у меня ничего не было готово, кроме систематических пропусков занятий, и ничего догнать уже было невозможно. Мама к тому времени стала совсем плоха, а я из-за этого во второй раз в жизни повредился рассудком и попал в психиатрическую больницу, что, разумеется, от мамы скрыли. Меня отправили в академический отпуск, и я уже знал о том, что приду снова на первый курс. Потеряю год…
Мне было около девятнадцати, я ещё числился студентом института им. Репина. Маму выписали из больницы, и она лежала дома, уставшая бороться за жизнь, на обезболивающих уколах. И теперь, когда я оказался «пристроен», она умирала. Я выписался из психиатрической больницы и пришёл домой. Мама ничего не знала о том, где я недавно находился, и, лёжа в постели, тощая, с зеленоватой бледностью лица и ёжиком на голове, сказала мне: «А я даже рада тому, что ухожу молодой. Жизнь моя была интересной и неплохо сложилась. Ты – умница! Учишься в таком престижном вузе, и я горжусь тобой. Я была счастлива в жизни не раз и теперь умираю счастливой…» Я покосился на большую фотографию сестры на стене, а затем - спящего на диване, пьяного отца и ничего не ответил, а мама улыбнулась губами в чёрных синяках (она их кусала от боли). «Будь и ты счастлив…» - сказала она мне и вскоре умерла. Потом я кричал, метался по квартире, тормошил пьяного отца, но никто не шёл ко мне, я был один…
Мамочка моя, бедная… до сих пор плачу по тебе. Ты покинула меня, уплыв прямо в Рай, к моей сестре, в лиловом кораблике-гробу, и тебя похоронили с моей сестричкой, так и не успевшей пожить. Иногда прихожу к ним, оставившим меня так рано, на могилу, чтобы поговорить, поплакать… приношу маме любимые фиалки, а Танюше – игрушки.
Из института меня, конечно же, выперли, и назад уже не приняли. Отец, женившийся спьяну на лимитчице, не смог меня там восстановить, так как Мочальский то ли был слишком стар, то ли вовсе умер, а вскоре не стало и отца. Бабушка, не пережив его смерти, тоже скончалась. Вот так я остался совершенно один. Потом со мной многое происходило. Прошла молодость, лучшие годы. Я стал толстым, запущенным, больным курильщиком травы и алкоголиком в грязной куртке. Все от меня разбежались, даже дочь звонит редко и ещё реже приходит… однако, она вся в меня. Такая же гедонистка! Моя девочка! Не работает, замуж не выходит. Вся в меня! Моя кровь…